ГЛАВА 21
ПАРАМАХАМСА ЙОГАНАНДА
ПЯТОГО ЯНВАРЯ УЧЕНИКИ СОБРАЛИСЬ в Маунт-Вашинггоне отпраздновать день рождения Парамахамсы Йогананды. В начале торжества мы по одному подходили к нему и преклоняли колени для получения благословения. Позже, после банкета, он произнес речь о своем заветном желании: узреть пробуждение божественной любви во всем мире. Затем он продолжил более доверительно:
—В течение первых лет наставничества в этой стране я и не мечтал, что здесь станет возможным такое единство взглядов в божественной любви. Оно существует только потому, что вы жили согласно взлелеянным мною идеалам, ради которых я жил в обществе своего великого гуру.
Юпочевым фактором наших отношений с ним была дружба в Боге. Это не подразумевало легковесных отношений, от которых мирские люди получают удовольствие, но требовало от нас всего, на что мы способны. Дружба, которой осенял нас Гуру, была обращена к нашим душам. Отвечать ему взаимностью таким же образом означало вечную борьбу за то, чтобы встретиться с ним на этом божественном уровне. Те, кто хотел удовлетворения своего эго, не могли склонить его к компромиссу в чистоте его дружбы. Если ученик льстил, Мастер обычно спокойно смотрел на него, как бы говоря: «Я не оскверню сюю любовь к тебе принятием такого уровня общения». Он всегда оставался для нас высшим идеалом, к которому каждый должен стремиться. Такая совершенная любовь предъявляет к ученикам более высокие требования, чем любая дисциплина, поскольку требует приношения в дар Богу всего себя, не меньше.
Я обычно молился Мастеру: «Научи меня любить тебя так, как ты любишь меня». Однажды, беседуя с несколькими из нас в главном офисе, он проницательно посмотрел на меня и сказал: «Как может маленькая чашка вместить весь океан любви? Сначала она должна расшириться и сделаться такой же большой, как океан!»
Священные Писания Индии утверзвдают, что, когда душа освобождается от эгоизма, она сливается с океаном Духа и становится единой с ним. В то время как большинство из нас любили Мастера с различной степенью эгоистического сознания, его любовь к нам была беспредельной, космической. Такая любовь непостижима для обычных людей. «Я давным-давно убил Йогананду,—говорил
Страница 197
он. — Теперь в этом храме не пребывает никто, кроме Бога». Его любовь к нам была любовью Бога, проявляющейся через его человеческий облик
— Когда бы я ни смотрел на Вас, — написал однажды Норманн Мастеру, — я вижу только Божественную Мать.
— Тогда веди себя соответственно, — невозмутимо ответил Мастер при следующей встрече с ним. Это была не скромность отречения, а лишь безличное принятие вещей, как они есть. Йогананда был скромнейшим человеком, которого я когда-либо знал, и все же он был скромным только в том смысле, что в нем совершенно отсутствовало эго, а не в смысле, что манера его поведения была самоуничижительной. Когда кто-то восхвалял его за скромность, он просто отвечал: «Какая может быть скромность, когда нет сознания эго?» В сущности, наши взаимоотношения с ним были не только дружбой в Боге, но дружбой с Богом, ибо он был пропитан лишь Его любовью. Он всегда с твердой решимостью перенаправлял к Божественному всю ту любовь, которую мы дарили ему. Когда мы касались его стоп, как это принято среди учеников в Индии по отношению к своему гуру, он благоговейно держал правую руку с расширенными вверх пальцами у своего лба, свидетельствуя, что направляет нашу преданность к Богу. И если в нашей любви к нему проглядывали малейшие знаки привязанности, он становился отчужденным и сдержанным до тех пор, пока мы не понимали, что через него на нас проливается только любовь Бога.
Дая Мата рассказывала нам историю, восходящую к тем временам, когда она была подростком и только вступила на путь. В начале совместной работы Мастер обращался с ней нежно, как с дочерью. Но когда ее стопы прочно утвердились на пути, он приготовился преподать ей высшие достоинства безличностной любви. И теперь для нее, по-прежнему чувствовавшей по отношению к нему дочернюю любовь, он вдруг стал казаться отчужденным, даже суровым.
Однажды в Инсинитасе его обращение показалось ей необычайно холодным. Она вышла на отвесный берег за ашрамом и обратилась с глубокой молитвой ниспослать ей понимание. Наконец она пришла к твердому решению. «Божественная Мать, — поклялась она, — отныне и всегда я буду любить только Тебя. Глядя на него, я буду видеть одну только Тебя».
Внезапно она почувствовала, будто с нее снят огромный груз. Она вошла в дом и преклонила перед Мастером колени для благословения, как всегда делала перед отходом ко сну. На этот раз он приветствовал ее ласковыми словами: «Очень хорошо!»
С тех пор он вновь стал проявлять к ней нежность, но их отношения перешли на более глубокий уровень, поскольку ученица видела его теперь в том же безличном свете, в каком он созерцал себя.
Для нас, пришедших много лет спустя, большим воодушевлением было видеть поистине божественную дружбу между Дая Матой и Мастером. Такая же дружба с его стороны простиралась и на каждого из нас, но лишь немногие смогли так чутко оценить чрезвычайную чувствительность его дара. Каждый из нас пытался по-своему примирить кажущееся противоречие между тем, что он был самым добрым и внимательным другом, как это часто можно было видеть, и его желанием подвергнуть нас болезненным урокам. Хотя мы знали, что эти уроки служат нам во благо, очень часто это благо выходило за пределы нашего понимания. На самом деле противоречие было в нас самих: между мелочными требованиями наших эго, жаждущих комфорта и утешения, и бескомпромиссным порывом наших душ к внутреннему совершенствованию. Сам Мастер достиг полной целостности. Жизнь в безличном Духе никоим образом не сделала его безразличным к человеческой боли. Оба уровня, человеческий и божественный, были для него частями единой реальности — человеческий являлся просто ее ограниченным, внешним проявлением.
Однажды он сказал нам: «Я предпочитаю работать с любовью. Я просто увядаю, когда приходится работать по-другому». Я и сам всегда, когда он бранил меня, замечал в его глазах глубокое сожаление о том, что мне не хватает понимания и ему приходится делать мне выговор. Но он уверял нас: «Я всегда ругаю только тех, кто слушает. Тех, кто не слушает, я не ругаю». Это не значит, что он не мог относиться к нам на человеческом уровне. Скорее, он знал, что в стремящихся получить самый драгоценный дар, который он мог преподнести, —знание Бога — нужно разрушить всю привязанность к эго.
Но с другими людьми, да и с нами, если он считал нужным смягчить свою дисциплину, — он становился самым обаятельным, душевным и восхитительным человеком из всех, когда-либо живших на свете. Он был благородным человеком в самом подлинном и лучшем смысле этого слова. В силу его безупречной внутренней целостности божественное совершенство отражалось даже в его повседневном поведении. Он проявлял полное одобрение и приятие тех, кто был способен поддерживать с ним чистые отношения в Боге.
Неформальные разговоры Мастера с такими учениками глубоко вдохновляли тех, кто их слышал. Больше всего меня поразило тихое достоинство этих взаимоотношений, основанных на глубочайшем взаимном уважении. Когда они вместе смеялись, они словно разделяли какую-то глубокую внутреннюю радость, для которой смех был лишь мимолетным, внешним выражением, а не необходимостью. Их глубочайшее совместное общение происходило в молчании.
Чем больше я настраивал себя на Мастера, тем более глубокая благодарность к запредельной красоте этой внутренней дружбы возникала во мне. Это общение не нуждалось во внешнем выражении для собственного подтверждения.
Страница 199
Благословленный этой дружбой человек даже радовался, когда другие старались поставить себя выше него в глазах Гуру, ибо знал, что эгоистическое одобрение не имеет ничего общего с этой настроенностью.
Наиболее глубокое впечатление на меня производило его абсолютное уважение к людям. Меня всегда удивляло, как человек, чья мудрость и сила внушают другим столь глубокий трепет, может в то же время относиться к каждому с таким смиренным уважением. Я всегда считал, что уважение не дается просто так, его нужно заслужить. В некотором смысле Мастер, конечно, действовал по тому же принципу, но для него это означало проявление глубочайшего уважения ко всем, поскольку он видел во всех детей Бога. Однажды Мастер сказал доктору Льюису, своему первому ученику в Америке «Помни, что Бог любит тебя точно так же, как и меня. Он наш общий Отец».
Как-то, во время моего второго года жизни в Маунт-Вашингтоне, из Индии приехал человек с рекомендательным письмом к Мастеру. Он попросил позволения остаться в ашраме на два-три дня. Ко всеобщему неудобству, эти «два-три дня» растянулись на многие недели. Вскоре после приезда он послал Мастеру записку с жалобой. На его вкус, еда оказалась слишком «западной»; не будет ли Парамахамсаджи столь добр, чтобы уладить это дело? Мастер тихо организовал ему доставку со своей собственной кухни пищи индийского типа.
Однажды я видел, как Мастер беседовал с группой индийцев после публичного выступления в Пасадене. Один из них дошел, как говорится, «до бесчувствия». Проявляя под воздействием алкоголя исключительную фамильярность, он обнял Мастера за плечи и кричал, дурачась, словно они были старыми собутыльниками. Дэби, стоявший поблизости, сделал несколько уничижительных замечаний на бенгали.
— Не нужно, — ответил Мастер, несколько сурово покачав головой. В его глазах этот человек, невзирая на свое временное состояние, заслуживал уважения как дитя Бога.
Некая женщина, религиозный учитель из Лос-Анджелеса со значительным положением в свете, однажды оказала Мастеру финансовую помощь в работе и потом обращалась с ним как со своей собственностью. Мастер, самый неподкупный человек из всех, когда-либо живших на свете, продолжал действовать исключительно в согласии с Богом, направлявшим его изнутри. Постепенно в этой женщине вспыхнуло чувство собственнической ревности по отношению к нему, и она несколько раз язвительно разговаривала с ним, бросая такие оскорбления, которые превратили бы обычного человека в ее врага. Но Мастер оставался с ней неизменно спокойным и вежливым. Не допуская остроты в своих ответах, добротой он был подобен цветущему дереву, которое, когда топор приставлен к его корням, осыпает погубителей сладостно пахнущими
цветами. У той дамы постепенно развилось высочайшее почтение к нему. Она с похвалой отзывалась о нем и часто приводила к нему своих друзей и учеников. Весь гнев и ревность превратились в глубокое уважение.
В Ранчи, в Индии, мне рассказывали трогательную историю, восходящую к дням, когда Мастер вернулся туда в 1935 году. Кажется, в его школе планировался ежегодный банкет. Кто-то должен был председательствовать на торжественном собрании, чтобы придать ему официальный статус. Было рекомендовано имя Гурудаса Баннерджи, известного судьи. Этот человек, снискавший высокое уважение, по всеобщему согласию был наилучшей кандидатурой. Мастер отправился его пригласить.
Каково же было его удивление, когда судья холодно отказался прийти. Он сказал, что ему известно все о так называемых индийских «святых»; типичный пример он видит перед собой. Они нечисты на руку в отношении людских денег, расходов на общину, и у него нет времени разговаривать с их худшими представителями.
Мастер, изумленный этим приемом, остался невозмутимым. Он часто говорил нам: «Похвала не делает меня сколько-нибудь лучше, а порицание — хуже Я есть тот, кто я есть, перед своей совестью и Богом».
Выслушав судью до конца, он ответил дружески: «Хорошо, возможно, вы передумаете. Мы сочли бы за большую честь, если бы вы пришли».
Председательствовать вместо него согласился директор местной школы. Когда в тот вечер все собрались на банкет и празднество должно было вот-вот начаться, подъехала машина. Из нее вышел язвительный судья. Поскольку в тех кругах Гурудас Баннерджи был видной фигурой, директор школы охотно уступил ему свое место.
Перед банкетом было несколько докладов. Один был посвящен успехам школы и количеству учащихся, которые после ее окончания продолжили сюй путь в качестве монахов и религиозных учителей.
—Если настоящая тенденция сохранится,—говорилось в докладе,—вскоре вся Индия наполнится учителями, распространяющими древнюю мудрость нашей земли.
Затем пришла очередь выступления судьи. Поднявшись, он сказал: «Это один из счастливейших дней моей жизни. Сегодня утром ваш Свами Йогананда пришел ко мне с визитом. Я ощутил огромную радость, но решил проверить, действительно ли он такой хороший человек, каким кажется? Я обратился к нему настолько неучтиво, насколько смог. Он остался таким спокойным и отвечал столь доброжелательно, что я со всей искренностью должен сказать, что он прошел мое испытание лучше, чем я мог себе представить. И я скажу вам еще: никогда не считайте количество ваших выпускников, которые стали монахами.
Страница 201
В Индии много монахов. Но если вы сможете подготовить хотя бы одного такого человека, как он, не только ваша школа, не только наш город, но вся наша страна будет прославлена!»
Один мой собрат по ученичеству, действуя во власти жестокого заблуждения, однажды написал Мастеру длинное письмо, полное уничтожающей критики всего того, что, в его представлении, было ошибками Мастера. В письме заявлялось о намерении немедленно покинуть ашрам. Впоследствии, должно быть увидев свою ошибку, ученик остался. Вскоре после этого он стоял с несколькими из нас, когда Мастер спустился вниз. Увидев его, Мастер сказал: «Тебе следовало бы начать писать. Это было самое лучшее послание, которое Сатана когда-либо писал мне». В голосе Мастера, лишенном всякой обиды, звучали нотки подлинного восхищения.
Но смирение Мастера не удерживало его от решительного ответа, когда он чувствовал, что это может пойти во благо. Как-то ортодоксальный священник, приведенный в ярость присутствием подлинного «язычества» в нашей, по большей части христианской, земле и особенно возмущенный тем, что Мастер не одобрил его узкие догмы, крикнул ему: «Вы попадете в ад!»
Видя искаженное гневом лицо этого человека, Мастер доброжелательно ответил: «Что ж, я могу попасть туда, но вы уже там!»
Можно было бы предположить, что присущее Мастеру чудесное качество уважения ко всем влекло за собой неспособность видеть смешную сторону того, что часто называют человеческой комедией. Однако это предположение необоснованно. Воистину, я никогда не был знаком с человеком, у которого было бы более острое чувство юмора. Как мы увидим из нижеследующей истории, Мастер обладал такой жизнерадостной способностью к веселью, которую не могли пошатнуть даже встречи с «бесповоротным осуждением». В подобных обстоятельствах большинство людей впадают в негодование, лишенное всякого чувства юмора.
В случае с фанатичным священником Мастер просто должен был преподать ему урок. Но он никогда не смеялся над людьми, если, по его мнению, это могло причинить им ненужную боль. Именно в этом заключалось фундаментальное отличие между его чувством юмора и тем, которое присуще большинству людей.
На вышеупомянутом представлении в Пасадене наши самонадеянные гости из Индии ухитрились каким-то образом завладеть звездой, анонсированной как индийский танцор.
Насколько мне известно, единственный «танец», который он когда-либо танцевал, происходил на боксерском ринге, где он ухитрился снискать своего рода славу. Но его крупное телосложение было впечатляющим. Когда он
Страница 202
объявил, что намерен танцевать, все восприняли это так, будто он собирается делать бизнес.
Его представление в тот вечер изображало оленя, к которому подкрадывается охотник. Играя в одиночку обе роли, он то неуклюже топал, представляя оленя, игриво прыгающего по лесным полянкам, то свирепо крался через высокую траву как охотник Вскоре стало очевидным, что его движения не попадают в такт музыке, и в конце концов он понял: очевидно, оркестр не следует за ним. В негодовании приказав музыкантам прекратить игру, он широким шагом вышел к рампе и извинился перед аудиторией за отсутствие у них музыкального мастерства.
—Они не профессионалы,—серьезно объяснил он. После этого, проносясь в своем «игривом подпрыгивании» мимо задней части сцены, где они сидели в ряд, он махал им руками и свирепым шепотом увещевал играть лучше.
Мы с Мастером сидели рядом, охваченные весельем. Слезы струились по нашим щекам, хотя и удавалось воздержаться от смеха вслух. «Не смей», — с трудом выдавил Мастер, когда у меня вырвался приглушенный хохот.
Итак, охотник в конце концов добыл своего оленя, но на этом все не закончилось. Бедное животное еще должно было корчиться на сцене в невероятной агонии. Прошло много минут, пока оно не испустило последний вздох.
Последовали отдельные негромкие аплодисменты — уверен, что исходили они скорее из чувства облегчения, чем из желания поздравить актера. Но наше облегчение было преждевременным: охотник-то был еще жив! Переключившись на эту роль, он взвалил оленя на плечи и начал нечто вроде победного танца. Мы уже знали, что у него нет чувства ритма, теперь обнаружилось, что у него отсутствует также и чувство времени. Во всяком случае, его представление, вне всяких сомнений, намеревалось охватить вечность. Сквозь слезы смеха мы наконец увидели, как один из музыкантов бросил взгляд за кулисы и сделал рукой опускающее движение. Занавес начал падать. Охотник, замерший в очередном победном ударе, увидел падающий занавес. Он сердито повернулся. Последнее, что мы видели, были ноги актера ниже колен, целеустремленно шагающие со сцены, чтобы тут же высказать злополучному рабочему сцены все, что он о нем думает.
Я никогда не видел, чтобы Мастер смеялся так сердечно, как в тот вечер. Однако по окончании представления он не проявил никакого желания привести своего гостя в смущение. Такова природа истинной радости; хотя и с хорошим юмором — она всегда доброжелательна. В тот вечер, когда этот человек начал жаловаться, что с ним плохо обошлись, Мастер был расположен благосклонно. Он сказал утешающе: «Я понимаю». И он действительно понимал. Он мог чувс-
Страница 203
твовать негодование этого человека, хотя и знал, что оно основано на заблуждении, и симпатизировать ему на его уровне.
Но это была и симпатия ко всем нам, исполненным заблуждений, вдохновившая его на труд всей жизни: обучение, наставничество и самопожертвование ради нас.
Однажды в Чикаго к Мастеру подошел, пошатываясь, пьяный незнакомец и тепло обнял его:
—Привет тебе, Иисус Христос!
Мастер улыбнулся. Затем, чтобы дать человеку ощутить вкус бесконечно лучшего «напитка», которым сам наслаждался, он глубоко заглянул в его глаза.
—Э-хей, — вскричал парень заплетающимся языком, — а ш’то ты п’ьешь?
— Оно исключительной крепости! — ответил Мастер. Его глаза блестели. Под его взглядом человек протрезвел. Впоследствии Мастер рассказывал нам: «Я оставил его в недоумении: что же произошло?»
Особенно интересно, что этот человек обратился к Мастеру как к Иисусу Христу, хотя оливковая кожа, черные волосы и карие глаза Мастера совершенно не соответствовали общераспространенному образу голубоглазого и белокурого Христа. Более того, Мастер не носил бороды.
Женщина, которую я однажды встретил на собрании нью-йоркского центра Общества Самоосознания, описывала реакцию, сходную с реакцией этого человека. «Я купила картину,—рассказывала она мне,—в пыльном старом магазинчике подержанных вещей. Это был портрет, но мне не было известно, кто на нем изображен; я только знала, что его глаза воодушевляли меня. Я привыкла думать, что это Иисус Христос. Поместив картину на свой камин, я ежедневно молилась перед ней. Через много лет я наткнулась на «Автобиографию Йога». Увидев фотографию Мастера, я поняла, что на картине изображен тот же самый человек!»
Другая женщина, член нашего голливудского прихода, рассказывала мне: «Я глубоко молилась Богу, чтобы он приблизил меня к себе. Однажды у меня было видение человека, которого я прежде никогда не видела. Голос сказал: «Христос грядет!» Вскоре после этого друг впервые привел меня в эту церковь. Мастер проводил службу. В тот момент, когда я увидела его, я сказала своему другу: «Смотри, это то же лицо, которое явилось мне в видении!»
Еще одна посетительница голливудской церкви рассказывала мне: «За много лет до того, как я узнала что-либо о Мастере, мы с мужем мельком увидели его сквозь стекло ресторана. «Посмотри на этого человека! — воскликнула я. — Должно быть, это самое духовное человеческое существо, которое я когда-либо видела!» Через много лет я встретила Мастера и мгновенно узнала его».
Даже в детстве Мастер обладал исключительным магнетизмом. В июле 1950 года Маунт-Вашингтон посетил доктор Нагендра Натх Дас, калькуттский терапевт, друг всей жизни Мастера. Он рассказывал нам: «Еще мальчиком Парама-хамсаджи притягивал людей. Его отец, высокопоставленный чиновник железнодорожного ведомства, часто давал нам бесплатные проездные билеты. И куда бы мы ни приехали, через несколько минут после его выхода из поезда вокруг нас собиралась стайка мальчишек».
В основе удивительного очарования Мастера лежал тот факт, что, видя своего беспредельного Возлюбленного во всех человеческих существах, он пробуждал в них смутную веру в присущие им самим добродетели. Безличный, как все воистину великие, он никогда не допускал и мысли со стороны других, что между ними есть какие-то сущностные различия.
Бернард, на которого Мастер возложил какое-то трудное предприятие, однажды запротестовал: «Конечно, сэр, вы можете это сделать. Вы —мастер9.
— А как, по-твоему, я стал мастером? — потребовал ответа Гуру. — Это произошло в действии). Если желаешь стать сильным, не цепляйся за мысль о слабости.
«Один последователь, — как-то рассказывал нам Мастер, — сидел перед образом своего гуру, пел и бросал на него цветы, выражая преданность. Его концентрация стала чрезвычайно глубокой, и внезапно он узрел, что вся Вселенная содержится внутри него. «О, — вскричал он, — я возлагал цветы на другой образ, но теперь вижу, что я, незатронутый этим телом, являюсь Держателем Вселенной. Я преклоняюсь перед самим собой!» И он начал бросать цветы на свою собственную голову.
Когда Мастер (Шри Юктешвар) рассказал мне эту историю, я был настолько потрясен, что вошел в самадхи. Этот последователь говорил не от имени эго. Он возрадовался смерти эго».
Именно такие отношения Мастер стремился установить с нами: отношения, в которых мы осознавали бы всем своим существом, что и мы также есть То.
Лео Кокс, один из молодых монахов, некоторое время фотографировал Мастера при каждой возможности. В его комнате не хватало стен — они были почти сплошь оклеены этими фотографиями.
— Зачем ты продолжаешь фотографировать эту физическую форму? — однажды настойчиво спросил его Мастер. — Что она, как не плоть и кости? Познавай меня в медитации, если хочешь узнать, кто я есть на самом деле!
Страница 205
А как-то раз, когда мы подавали ему еду, он заметил:
— Вы все так добры ко мне, проявляя столько внимания.
Карл Фрост, один из присутствовавших учеников, воскликнул:
—О нет, Мастер. Это вы столь добры к нам!
— Бог помогает Богу, — ответил Мастер с прелестной улыбкой. — Такова природа Его космической драмы.
Чем ближе мы становились духовно, тем меньше он старался учить нас на словах. «Я предпочитаю учить глазами»,—сказал он мне однажды. Он никогда не хотел навязывать нам свои указания, его метод обучения помогал открыть в себе глубокие источники интуитивного прозрения. Чем ближе к нему мы чувствовали себя, тем ближе подходили к познанию нашей истинной Сущности: Бога внутри нас.
